Игра в людей

Голая, серая, плохо освещённая комната. Трое сидят на обшарпанных деревянных стульях лицами друг к другу, но на почтенном расстоянии. Зритель не видит направления их взглядов, потому что на лицах — одинаковые чёрные кружевные маскарадные маски, деталей в полутьме не разобрать — скудный свет освещает только спины. Но сидят они с закрытыми глазами. Все трое до умопомрачения похожи: на них бесформенные холщовые рубахи тёмного цвета с распахнутым воротом, с рукавом по локоть, серые трусы, ноги босы, полными стопами стоят на холодном полу, спины прямы, сидят все на краю стульев, упокоив руки на коленях, как послушные и старательные дети. В тишине слышно только настойчивое тиканье дешёвых часов на пальчиковой батарейке.
( Collapse )

Что изменилось? Давай трезво.
Ты уже заржавела или осталась железной?
Тебе бы покоя и поближе к суровой прозе,
Огарок души потушить в Лете, почить в бозе,
Посадить цветы жизни в том же навозе?
Или — к чёрту!

В твоём новом теле больше крепости —
За 36 градусов.
В твоём новом мозге меньше нелепости,
Гормонов, депрессий, казусов.
В твоём новом веке тишина — роскошь,
Зато кричать больше не хочется,
Потому что раны срослись
И голос вот-вот кончится,
И то бесконечное одиночество,
От которого раньше вылось,
Теперь отстиралось, отмылось,
Стало тонким, почти прозрачным,
Да, не таким цветастым, как было,
Зато теперь в нём не слабость, а сила.
Ничего не страшно, не больно, не важно.
На глазах не бывает влажно,
Внутри не бывает сухо,
Никакая залётная сука
Не оставляет шрамов.
Ты создатель собственных храмов
И сама за себя порука.

И тоже калека, как все дети лихих 90-х,
Когда расти было странно непросто:
В подворотнях учиться, как в школе,
В драках болью воспитывать волю,
Знать, как правильно бить и закрыться,
И не плакаться — только учиться.
Кем мы выросли? Время рассудит.
Пусть пока судят глупые люди,
Воспитанные на даровом голливуде,
Простые, как валенки, крестами бряцающие,
Осыпающиеся песком и вокруг всё осыпающие.
Они боятся силы и легко ломаются.
Помнишь, чем они питаются?
Мозгами и страхами собственных детей,
Которым силятся продать их же будущее,
Беспросветные традиции давно умерших людей,
Богобоязненность и ненависть к иным ещё.
Их дети тоже вырастут и кем-то станут.
Одни переболят и расцветут,
Другие — по традиции — увянут.

Им никто не скажет, что по-другому —
Можно.
Тошно, страшно, душно, сложно, но —
Можно.
Нет никого, кто нас ломает или душит.
Мы сами кого хочешь скушаем,
Но начинаем всегда с себя:
Затыкаемся, замолкаем,
Как покромсанные уродцы,
порванные, скрученные, растерзанные,
Мы каждым поколением первопроходцы,
Как будто не было до нас этой мерзости:
Как будто не любили, не ломались, не резали вены,
Как будто не учились с годами проходить сквозь стены,
Как будто родились бетонными
и смеёмся теперь над этими — молодыми, картонными.
Над снежинками, которые льют свою кровь в соцсети,
Потому что недопрожили, не отболели,
Потому что дети.

Где в этом мире мы с тобой?
Мы между.
Мы циники, хранящие надежду,
Которые не сдохли в тридцать с лишним,
Но из сообщества «своих» украдкой вышли.
Мы не пилим в инстаграм селфи с пледом и кофе,
Потому что нам пофиг.
Не дрочим на власть, не топим за оппозицию,
Потому что плевать, что кто-то не в курсе нашей позиции.
Зато смеёмся.
Мы очень много смеёмся.
Мы научились жить.

Научи меня не выбирать.
Научи меня капризничать, не знать и сомневаться.
Научи быть слабой, тонкой и прозрачной,
Умеющей худеть и одеваться.
Научи носить шелка,
Моргать и хмыкать,
Ни на что и никогда не знать ответа.
Здесь, конечно, в рифму будет «хныкать»,
Пусть.
А научи ещё балету!
Научи не быть — казаться.
Загадкой ли, приманкой ли, удавкой,
Главное — не человеком.
Научи кривляться,
Но не просто, а под соусом из флирта и очарованья,
Чтоб никто не смел кривое называть кривляньем.
Научи!
Потом возьмём поллитра, сядем, выпьем.
Упаду тебе в плечо и взвою волком:
Что за жизнь? За люди?
Дно. Болото.
Что за ценности? Мораль?
Оттолкни меня и смейся — громко, гулко,
Чтобы у меня внутри похолодело,
Чтобы зашумело, заболело,
Чтобы до последней стрУны все задело.
Смейся надо мной, которая хотела
Быть воздушной музой,
Бестелесной нимфой,
Вдохновительницей,
А стала бестолковой обузой,
Страдающей задержанием лимфы
Многодетной родительницей.
Смейся над желаниями,
Кем-то подсказанными,
Над чертами,
По прейскуранту заказанными.
Смейся!
Я тысячи тысяч раз рожусь на свет
И однажды задумаюсь.
Тогда беги и прячься в самом дальнем углу
И молись, чтобы не нашла тебя,
Когда одумаюсь.

Стена дождя отгородила океан
От душных улиц.
Прижавшись к ржавой стойке остановки,
Сидит угрюмо пёс.
Короткими прямыми бегают зонты
И продавщицы в полиэтилене,
Похожие на мокрых куриц.
Сегодня не дождусь ни видов на закат,
Ни звёзд.
Как странно знать, что там —
Всё неизменно.
Там, за крайним домом,
Где плевать на интернет и ГВС,
На электричество, стеклопакет
И дизель.
Отсюда в двух шагах — где жизнь
`s not easy,
Но где она реальней
Суррогатных городов,
Где рык и вой
Красноречивей слов,
Где ничего иного, кроме
Окровавленной свободы.
Я не хочу туда.
Я выкидыш природы.
Ну, разве что на пять минут —
Вдохнуть и убежать,
Сверкая пятками,
В уют панельных клеток,
Листать инсту и обсуждать старлеток,
Оставив там,
За стенами дождя,
И дикий океан, и вой ночами,
Хруст веток за спиной,
Медвежий след.
При взгляде из окна —
Такого нет.
Но только шаг, ещё,
Ещё десяток,
Зайти за поворот,
А там…
Стена дождя закроет вид посёлка.
Нога шагнёт на тундровый ковёр.
Вдох. Выдох.
Холодно от правды.
Ну ничего, есть спальник и костёр.

Зачем тебе глаза, душенька?
Чтобы дальше видеть, чудо.
Зачем тебе уши, душенька?
Чтобы слышать потайное, сердце.
Зачем тебе руки, душенька?
Чтобы крепко держать за горло, птичка.
Зачем тебе язык, душенька?
Чтобы плести кружева, дитятко.
Зачем тебе сердце, душенька?
Чтобы прятать заветное, солнце.
Зачем тебе разум, душенька?
Чтобы не попасться до времени, диво.
Зачем тебе, душа, милая?
Для отвода глаз, липонька.
Зачем тебе я, чудовище?
Чтобы не сдохнуть. Чтобы не сдохнуть. Чтобы не сдохнуть.

Источник изображения

Пролог
На площади маленького городка N со вчерашнего дня толпились. Праздношатающаяся молодёжь, пенсионеры, говорливые мамочки с колясками, отцы семейств, решившие отметить на лавочке очередной день недели, – весь цвет городка, регулярно обновляясь, был представлен на главной площади второй день подряд. Одни уходили, другие приходили: пенсионеры, нервничая, что могут что-то пропустить, всё-таки удалялись смотреть очередную серию страданий любимого «мыльного» героя, ребятня заканчивала школу и сменяла стариков на посту, к вечеру школьников пинками под зад провожала школота постарше, к ночи же и эту школоту под хохот и улюлюканье отправляли «на горшок» те, кто школу закончил, но ничего нового ещё не начал. Иными словами, пост на площади держали круглосуточно. Редкий турист, который, впрочем, почти никогда не появлялся в окрестностях N, неизбежно задался бы вопросом: что, собственно, держит горожан на площади? В ответ на этот вопрос его бы первым делом оценивающе осмотрели с ног до головы и вряд ли сочли бы необходимым ответить, если тот хоть мельком напоминал приличного человека, потому как приличных людей в округе не водилось, и, стало быть, этот припёрся либо что-то о ком-то выведать, либо агитировать за кандидатуру действующего губернатора на ближайших выборах. Оба случая негласно считались у местных за преступление против общественности. Но если бы всё же редкому отчаянному туристу удалось остаться целым и невредимым на подходе к площади, и всё-таки задать мучающий его вопрос, ответа бы всё равно не последовало. И не столько потому, что разговаривать с незнакомыми в городке, где каждый знал цвет трусов соседа, было не принято, сколько потому, что ответа на площади никто не знал. Такова была притягательная сила незнания в городке N: как только речь заходила не о соседских трусах, шашнях соседской жены или судьбе героя сериала, весь городок, как единый организм, загорался интересом, потому что незнание – сила.
( Collapse )

( Collapse )

С литературной (сюжетной что ли) точки зрения роман не понравился, "Туманность Андромеды" куда интереснее. Но сложилось впечатление, что не ради сюжета Ефремов писал именно этот роман, а ради мыслей, которые надо было где-то высказать, потому как весь роман состоит из прекрасных монологов, в которых взгляд на современный мир — это синтез современного научного познания и мудрости веков, недаром тут и Индия, и древние легенды, и психофизиология, и искусство. Очень современно звучащая проза, возможно, сейчас, в свете попыток вернуться к традиционно-пещерному обществу, для этих мыслей даже более подходящее время (поклоны в сторону коммунизма без вреда для смысла списываются на необходимость пройти невредимым под взглядами суровых советских критиков). Роман-исповедь автора на тему моральных ценностей и права называться человеком разумным. "Я считаю удачей, если мне удалось объяснить, что современный материалист — это не вульгарный поклонник косной материи, какими изображали нас ещё в начале века, а человек, пытающийся познать, не упрощая, величайшую сложность мира". Собрала цитаты, которые особенно цепляли в процессе чтения. Вообще надо вернуться к записи прекрасных чужих мыслей, а то после гибели покетбука столько их осталось незаписанными в памяти...
( Collapse )

Снова приснился сон, после которого ходишь, как мешком по голове ударенная, весь день. Осмыслить не пытаешься - сон, как всегда, открытый и понятный с первого прочтения, а вот давит что-то, как будто тяжёлая мысль какая-то неосознанная, роковая, окончательная. Хотя сон не был грустным во сне.

Детская площадка под окном бабушкиной квартиры на Большой Академической. Маленькая такая, с двумя качелями, "шведской" лестницей, "паутинкой" и песочницей. Обычная советская площадка, в меру обшарпанная. Я ступаю на неё. У меня нет возраста, я не понимаю, сколько мне лет. Вдруг оказывается, что площадка и не площадка вовсе, а огромное круглое озеро, и я не на качелях сижу, а это моя лодка - с качелями. Рядом появляются другие люди, тоже странно без возраста. Я их помню, мы вместе играли. Нам становится весело, мы гоняем свои лодки-песочницы, лодки-качели, лодки-лестницы по озеру площадки, брызгаемся, верещим. Лодки становятся больше и превращаются в яхты, с которых мы прыгаем "рыбкой" под улюлюканье и смех, вылезаем, прыгаем сальто, вылезаем, прыгаем... Странным образом вода начинает зацветать. Сначала подёрнулась ряской, потом ряска стала гуще, и вот уже прыгаешь не в чистую воду, а в болотину, яхта идёт медленнее, вязнет. В один прекрасный момент я прыгаю с борта и больно плюхаюсь на зелёную тину, не прорывая её до воды. Встаю, проминая зыбкую "почву", иду, ползу к краю озера-площадки. Рядом смех, радость, болтовня. Доползаю до края, где ложусь на тину и, упираясь руками в борт озера, пытаюсь сдвинуть вязкую "почву" от края, увидеть воду. После долгих усилий получается. Мне кажется, что сейчас завоняет болотной стоячей водой, но, опустив голову между тиной и бортом, обнаруживаю, что под тиной как была, так и осталась чистейшая вода, в которой дна не видно. Как молнией ударяет: почему же я, все мы видим только тину и больше не можем плыть, если под тиной не болото, но всё то же озеро? Оборачиваюсь и иду по тине обратно к застрявшей яхте, рассказать об открытии, только тут замечаю, что на бортах песочницы, на лестнице, на "паутинке", на опорах качелей висят фотографии в рамках. Подхожу ближе: чёрно-белые старинные снимки, как будто начала столетия, лица детей в ушанках, смешных шубках из стриженого бобра и в валенках. Кто-то решил выставку фотографий тут устроить, лица уже плохо различимы, но как будто знакомы. Кто это? Узнаю Сашку с дачи, Ленку, нескольких одноклассников, дворовых ребят, но не могу понять, почему фотографии такие старые, нам же всего... а сколько нам лет? Не знаю. Подходят другие, рассматривают фотографии, узнают кого-то, тычут пальцем, смеются, краем уха слышу: смотри, Сашка, он в 45 инфаркт схватил, о, а это Светка, её на пенсии машина сбила, а это... Смотрю на говорящих, Сашка и Светка тут, им по тридцати, не больше, смеются, как будто не про них. А фотографии становятся всё старше, истираются, выцветают, вот уже никого из снятых не осталось в живых, давным-давно. Смотрю на основание песочницы, лестницы, качелей, они уходят куда-то в ставшую совсем густой тину. Но ведь под ней вода, чистая вода, как в детстве! Почему мы все на детской площадке? Почему она стала болотом? Почему мы все умерли, ведь мы ещё живы!

Можно вот так стоять,
ночью,
Замерев, едва дышать,
ночью,
Глазами упёршись в небо,
ногами упёршись в землю.

Вырасти до небес
можно,
Вызвучать до конца
можно,
Никому не сказав
слова,
Никому не подав знака.

Пусть думают, что я – кроха,
Пусть смеются, что меня – мало.
Но меня в эту ночь много,
Так, что где-то меня не стало.

Я летала туда –
к звёздам,
Я молчала туда –
в бездну.
Я врастала туда –
сердцем
и рассудком, едва трезвым.