Устаревшие идеи и понятия: народ, вождь, сила, герои
Жить в истории оказалось не сильно приятно, пусть и живу я с той стороны, которую не бомбят. Если раньше казалось, что общество/масса/народ это что-то малоумное и инертное, которое только подтолкни хорошенько — и оно уже катится ко всем чертям, то сейчас это стало более чем очевидно. Отсутствие собственного мнения, рефлексии, критического мышления, упование на кого-то сильного, кто всё решит, пока моя хата с краю. Для начала, этот культ сильного. Что это, если не атавизм обезьяньего прошлого? Есть альфа, самец или самка, который лучше знает, которому с верхних веток лучше видно, а остальные только и могут, что разводить лапками и говорить, мол, «не всё так просто, мы многого не знаем». Лучше ли видно с верхних веток? Об этом на нижних мало кто задумывается, потому что задумываться — не есть сильная сторона условного шимпанзе. Ему надо просто выжить, а это проще сделать, приняв правила игры, спущенные с верхних веток, чтобы потом с лёгким сердцем принять другие правила, потому что «мы же маленькие, нас не спрашивали». Но бить до смерти упавшего с верхних веток эти маленькие могут и делают это с извращённым удовольствием, когда представляется возможность. И эти даже по обезьяньим меркам подонки называют себя людьми, народом, обществом. Революционеры всех мастей, которые действительно горели идеей освобождения низов, а не жаждой наживы, очень быстро разочаровывались в этом «народе». Народу ничего не нужно, кроме как попить, поесть, потрахаться и — крайне желательно — попинать кого-то в отместку за собственное бессилие. Этот народ иногда угнетаем, работает, не покладая рук, не имея времени на то, чтобы задуматься, пашет на очередного бандюгу, узурпировавшего себе право пользоваться чужой силой для обеспечения собственного благополучия. Но как только этот народ получает возможность задуматься, то из этого, как правило, ничего хорошего не выходит. Потому что для того, чтобы задуматься, надо иметь силу и смелость это сделать, а такие качества часто вредны для жизни и продолжения рода, чреваты местью властей предержащих, несовместимой с продолжением рода или, как минимум, спокойным существованием с пятничным пивом и сериальчиками по выходным. Этот народ даже у самого просвещённого правителя с течением времени начинает вызывать отвращение, и чем дольше правитель у власти, тем большее отвращение к людям он питает. Ему плевать, что из народа выходят гении, злодеи, правители, художники — всё и всегда выходит из этой серой массы, но чем дольше правитель у власти, тем больше ему хочется прижать этих мерзостных тараканов, чтобы никто из них не высовывался. Ну сдохнет там очередной Ломоносов, ну не выйдет из лагерей очередной Королёв, разве это не будет стоить того, что серость задавлена, лишена права голоса, стёрта из жизни достойных людей, что она не заражает своей плесенью здоровые чада околоправительственных кругов? Серость не заразна, она просто в крови у абсолютного большинства. Её невозможно задавить, поэтому дети чиновников, государей, бизнесменов вырастают и оказываются серыми, несмотря на воспитание и образование. А в той самой массе, которая родилась в тени кремлёвских стен, всё равно вырастут и встанут во весь рост свои Шаламовы и Есенины, да что уж стесняться — свои Сталины и Путины. Серость — их питательная среда, она не заразна, как и гомосексуализм или свободомыслие, она просто тот единственный первичный бульон, из которого растёт человечество и культура. Значит ли это, что её нужно холить и лелеять? Отнюдь. Но если выбирать между холением и лишением всех прав, то первое предпочтительнее. Опять же, в силу того, что серость не заразна, её не становится больше в развитых обществах, однако она становится заметнее, но оборотная сторона этого неприглядного факта — из неё проще подняться тем, кто к этому готов. Уже одним этим демократия со всеми её очевидными минусами возвышается над любой, самой мягкой формой автократии. Кстати, в демократии есть и неочевидный плюс: отсутствие трона, на котором пожизненно восседает всего один восставший из серости, постепенно начиная считать себя особенным, не бывшим никогда частью народа, но изначально избранным небесами, позволяющий себе ненавидеть серость всё больше. Сменяемость власти с социальной точки зрения, на которую так редко обращают внимание, — это невозможность правителю почувствовать себя особенным и начать угнетать первичный бульон, да, неприглядный, да, жуткий, да, живущий животными инстинктами, но являющийся началом человеческого величия. Демократия не делает людей лучше, но облегчает существование тем, кто способен саму жизнь сделать лучше для других людей. В конце концов, терпеть человеческую мерзость, загораживаясь от неё со всех сторон, намного проще и требует меньшего напряжения духовных сил, чем видеть эту мерзость и позволять ей быть, так как она всё равно есть, и понимать, что свобода человека — начало его развития, которое займёт не десять и не сто лет, но началось давно и идёт своим чередом, пока человека в самом мерзком его проявлении не начинают загонять в клетку. В конце концов, даже Савл когда-то стал апостолом, поднявшись из мерзейшей из профессий. Не то чтобы он был образцом человеколюбия, но ведь европейская цивилизация его за что-то ценит, несмотря на его исходные данные.
( Collapse )