сссобака!

Устаревшие идеи и понятия: народ, вождь, сила, герои

Жить в истории оказалось не сильно приятно, пусть и живу я с той стороны, которую не бомбят. Если раньше казалось, что общество/масса/народ это что-то малоумное и инертное, которое только подтолкни хорошенько — и оно уже катится ко всем чертям, то сейчас это стало более чем очевидно. Отсутствие собственного мнения, рефлексии, критического мышления, упование на кого-то сильного, кто всё решит, пока моя хата с краю. Для начала, этот культ сильного. Что это, если не атавизм обезьяньего прошлого? Есть альфа, самец или самка, который лучше знает, которому с верхних веток лучше видно, а остальные только и могут, что разводить лапками и говорить, мол, «не всё так просто, мы многого не знаем». Лучше ли видно с верхних веток? Об этом на нижних мало кто задумывается, потому что задумываться — не есть сильная сторона условного шимпанзе. Ему надо просто выжить, а это проще сделать, приняв правила игры, спущенные с верхних веток, чтобы потом с лёгким сердцем принять другие правила, потому что «мы же маленькие, нас не спрашивали». Но бить до смерти упавшего с верхних веток эти маленькие могут и делают это с извращённым удовольствием, когда представляется возможность. И эти даже по обезьяньим меркам подонки называют себя людьми, народом, обществом. Революционеры всех мастей, которые действительно горели идеей освобождения низов, а не жаждой наживы, очень быстро разочаровывались в этом «народе». Народу ничего не нужно, кроме как попить, поесть, потрахаться и — крайне желательно — попинать кого-то в отместку за собственное бессилие. Этот народ иногда угнетаем, работает, не покладая рук, не имея времени на то, чтобы задуматься, пашет на очередного бандюгу, узурпировавшего себе право пользоваться чужой силой для обеспечения собственного благополучия. Но как только этот народ получает возможность задуматься, то из этого, как правило, ничего хорошего не выходит. Потому что для того, чтобы задуматься, надо иметь силу и смелость это сделать, а такие качества часто вредны для жизни и продолжения рода, чреваты местью властей предержащих, несовместимой с продолжением рода или, как минимум, спокойным существованием с пятничным пивом и сериальчиками по выходным. Этот народ даже у самого просвещённого правителя с течением времени начинает вызывать отвращение, и чем дольше правитель у власти, тем большее отвращение к людям он питает. Ему плевать, что из народа выходят гении, злодеи, правители, художники — всё и всегда выходит из этой серой массы, но чем дольше правитель у власти, тем больше ему хочется прижать этих мерзостных тараканов, чтобы никто из них не высовывался. Ну сдохнет там очередной Ломоносов, ну не выйдет из лагерей очередной Королёв, разве это не будет стоить того, что серость задавлена, лишена права голоса, стёрта из жизни достойных людей, что она не заражает своей плесенью здоровые чада околоправительственных кругов? Серость не заразна, она просто в крови у абсолютного большинства. Её невозможно задавить, поэтому дети чиновников, государей, бизнесменов вырастают и оказываются серыми, несмотря на воспитание и образование. А в той самой массе, которая родилась в тени кремлёвских стен, всё равно вырастут и встанут во весь рост свои Шаламовы и Есенины, да что уж стесняться — свои Сталины и Путины. Серость — их питательная среда, она не заразна, как и гомосексуализм или свободомыслие, она просто тот единственный первичный бульон, из которого растёт человечество и культура. Значит ли это, что её нужно холить и лелеять? Отнюдь. Но если выбирать между холением и лишением всех прав, то первое предпочтительнее. Опять же, в силу того, что серость не заразна, её не становится больше в развитых обществах, однако она становится заметнее, но оборотная сторона этого неприглядного факта — из неё проще подняться тем, кто к этому готов. Уже одним этим демократия со всеми её очевидными минусами возвышается над любой, самой мягкой формой автократии. Кстати, в демократии есть и неочевидный плюс: отсутствие трона, на котором пожизненно восседает всего один восставший из серости, постепенно начиная считать себя особенным, не бывшим никогда частью народа, но изначально избранным небесами, позволяющий себе ненавидеть серость всё больше. Сменяемость власти с социальной точки зрения, на которую так редко обращают внимание, — это невозможность правителю почувствовать себя особенным и начать угнетать первичный бульон, да, неприглядный, да, жуткий, да, живущий животными инстинктами, но являющийся началом человеческого величия. Демократия не делает людей лучше, но облегчает существование тем, кто способен саму жизнь сделать лучше для других людей. В конце концов, терпеть человеческую мерзость, загораживаясь от неё со всех сторон, намного проще и требует меньшего напряжения духовных сил, чем видеть эту мерзость и позволять ей быть, так как она всё равно есть, и понимать, что свобода человека — начало его развития, которое займёт не десять и не сто лет, но началось давно и идёт своим чередом, пока человека в самом мерзком его проявлении не начинают загонять в клетку. В конце концов, даже Савл когда-то стал апостолом, поднявшись из мерзейшей из профессий. Не то чтобы он был образцом человеколюбия, но ведь европейская цивилизация его за что-то ценит, несмотря на его исходные данные.

Collapse )
сссобака!

(no subject)

Белые пятна

на цветных картах расползаются.

Открывают раны,

Заливают планы,

пятнают дружбу.

Краски вянут.

Только кадмий плавится

над шестой частью земли —

туман.

сссобака!

(no subject)

Здоровье уходит в прошлое,

Обиды, проклятия,

Плохое уходит, хорошее,

Синяки и объятия.

Уходит то, что настоящим не было —

Временно у жизни занятое,

Поигранное, потасканное, пережитое.

И ничего после — ни разбитого корыта,

ни дуршлага сердца,

ни светлой памяти,

ни надгробий, отполированных слезами

до зеркального блеска.

Только в груди, как двадцать лет назад, —

Тесно. Невыносимо тесно.

И с миром разговор, без свидетелей,

Честный.

О том, что у нас

Не клеилось ни тогда, ни сейчас.

О том, что мы разные,

Безликие безобразно,

Но — каждый по-своему.

Каждый себе придумал правила,

Проникся ими, усвоил.

Каждый по-своему сволочь.

Да, точно: сволочь —

Это всё, что от нас останется.

сссобака!

(no subject)

Когда книги написаны, спеты арии,

Когда вольная музыка стала фоновой,

Когда вместо писательских негров — арии,

Вместо вангогов — сафроновы,

Когда всё уже, кажется, сказано, спето,

Обнажённые души по моде одеты,

Гладко выбриты и причёсаны,

Строго цензором пообтёсаны,

Сглажены, напомажены,


Вдруг приходит немытое, страшное чучело,

Муками творчества замученное,

Ошалелое, обеззвученное,

С горящим взором.

Начинает что-то про гордую голову,

Глаголом жечь,

Северную Аврору.

Что-то на своём, ломаном, несветском

Щебечет, воздевая руки.

Некогда обнажённые души в жабо и париках

Дохнут со скуки.


Чучело — громче. Парики — тише.

Вот уже за новым воплем никого не слышно.

Чучело пока живое: устаёт, ломается,

Еле дышит,

Дрожит,

Призывает кого-то свыше.


Жабо негодуют: фу, сопливенький!

Никуда не годный, ещё и ленивенький!

С омерзением глядят на голые плечи:

Он совсем не обеспеченный!

Этим бы плечам кардиган и боа

И отпуск не ближе, чем на Гоа.

Причесаться бы, умыться,

Не сутулиться!

Вещать бы со сцены, а не на грязной улице.

Благодарность, рукопожатие, дотации.

Ещё бы участвовать в демонстрации

Согласия и лести.


Глядишь — в сонме творческом движение.

Улыбаясь, двигаются, уступают место

Новому, достойному уважения.

сссобака!

(no subject)

Шумит закипающий чайник,

Скрипит тяжёлая дверь.

За окном — безлюдное озеро и минус десять.

Хорошо там, где мы есть,

Без жгучих слёз и потерь,

Без ежеминутных новостей, которые бесят.

Вернуться домой или остаться в пути?

Вопрос, на который два верных ответа.

Рвать волосы и клясть жизнь —

Или молча куда-то идти,

Надеясь не промахнуться мимо тоннеля в конце света?

Ищу совет и не жду совета.

Жду просто палатку, рюкзак и лето.

Или вот так, как сейчас:

Пыхтящую печь, хижину в лесу, прорубь, минус десять.

Родного человека без новостей,

Без войны, без крови, без придворной лести.

Тепло от того, что вместе.

сссобака!

Весь мир — театр

Земля под ногами стала пухом,

Провалилась, разверзлась, приняла в своё лоно.

К крышке гроба приложившись ухом,

Дети слушают папино моно,

Папины 433′′, которые стали вечными,

Музыку бесконечности, в которую сыграл конечный.


В зале хлопают и хлюпают — тихо и жидко.

С балконов улюлюкают, из лож смотрят в лорнеты.

Траурный марш сменился пыткой

Одетого в православное цисгендерного кадета.

Вокруг сотни камер и сочувствующих,

Воинственных вдов и одетых в штатское сопутствующих.


Из кулисы в кулису победно шагают миллионы,

Вооружённые до зубов долгами и ипотеками.

За ними из зала пристально смотрят центурионы,

Молча стонущие под отяжелевшими генсеками.

Между рядами носятся, лают, скулят, мочатся

Вочеловеченные псы.

Сорок сороков их облепило золочёные сосцы

Белой волчицы, седой, облезлой,

В её мягкое, дряблое тело вонзив когти железные,

Сосущие чёрное золото и красную кровь одураченных,

Священной злобой охваченных,

Недораздетых, недораскулаченных,

Своей ролью крайне озадаченных.


В задних рядах пусто. Никто не целуется, не воркует.

Голуби мира лежат застреленные, обглоданные, невкусные.

Зато злодеи ненаписанной пьесы уйдут голодные,

Не снимая тёплых пальто и грустные.

Зато герои на сцене превосходно играют в ящик, лежат холодные,

Пока новых рыдающие матери ищут в капусте.


Режиссёр решил, что боль лучше радости —

В его пьесе смеются, только делая гадости.

Он сторонится жизни и человеческого лица,

Надевая на идолов маски матери и отца,

И ждёт, ждёт, ждёт, ждёт неизбежного *****.

сссобака!

(no subject)

Тишина — это штука страшная.

Разъедающая. Разрезающая.

Прокусывающая толстый панцирь

и вонзающая острые зубы

в плоть каждого из желаний.

У неё в мешочках, в пакетиках,

в коробочках с наклейками

тысячи важных посланий,

напоминаний, забываний,

которые недопрожиты,

недозабыты.

Тишина — это дверь открытая,

крылечко на краю памяти,

за которым — обрыв и бездна смыслов.

Обрывистых, бездонных, быстрых.

сссобака!

Ночь на Сахалине

Грязно-белыми косами

ночь спустилась с утёса,

окунулась в волну,

покатилась по дну.

Ей пропели киты

песни спящей воды.

Ей навеяли сны

блеск и шорох волны.

Ночь купалась в луне,

звёзды гнулись к земле

ветром северных туч.

Луч

сверкнул над водами,

взрезая мрак —

Высоко на утёсе не спит маяк.

Мрачно-серый сгустился туман,

дремлют реки, уснул лиман.

Спят усталые кукушки,

мишки спят.

На песке молчат ракушки,

сны глядят.

Море съело шумных чаек до утра.

Тяжело вздохнул

и сгинул

свет костра.

сссобака!

Осенняя хандра что ли...

Лень сейчас вспоминать, и уж тем более не хочется гуглить, делая вид, что всё это я постоянно ношу в памяти в мельчайших деталях, но была в одном из романов, кажется, Достоевского героиня трагического склада. Да-да, все они у него трагические, но эта трагична не судьбой, жизненными обстоятельствами и вообще героиня весьма второстепенная во всех смыслах. Во всех. Она не Настасья Филипповна, не Иван Карамазов, не Версилов — я даже имени её не помню, так, чья-то сестра. Достоевский о ней особо и не говорит, вскользь замечая только то, что заставило меня её запомнить: она была довольно умна и образованна, чтобы понимать собственную посредственность, и в этом состояла главная трагедия её жизни. Ей хватало ума со всей ясностью осознавать то, что ни одной обезьяне знать не хочется, — что ей не хватает ума, что она пустое место, никто, мотылёк-однодневка. Я читала этот роман (боже, какой?? Подросток? Игрок?) в нежном возрасте своего первого студенчества, и тогда меня больно кольнул этот образ, но почему — в этом я боялась себе признаться. Хотя одним фактом укола, в общем-то, и призналась. Может ли глубокое, основательное, отчётливое представление о себе как о человеке весьма скромных возможностей быть причиной депрессии? Честно говоря, я не представляю, что может быть большей причиной. Каждое существо, если что-то в нём не сломалось, настроено на продолжение рода, а как продолжать посредственность, зачем, почему, на кой?! Категорически нельзя об этом думать, чтобы эгоистичные гены продолжали бессмысленно передавать во времени и пространстве миллионы лет назад разработанные конструкторы нескольких сотен белков. Не думать — ключ к передаче генов. Успешный организм прёт размножаться, к успешному организму тянутся обладатели второго хромосомного набора для будущего нового организма, который, возможно, будет зауряден и настолько туп, что не поймёт собственной заурядности и сможет обмануть следующий организм противоположного пола. Заурядность расползается по миру, как ризома гриба, невидимо, мощно, бесконечно, вечно. Что было бы, если бы каждый недостойный осознал то, что второстепенная героиня Достоевского знала о себе? Каюк человечеству. «Тысяча великих» на фоне бесконечных миллиардов прозревших не смогла бы поддерживать существование мощной человеческой ризомы. Генам невыгоден тупиковый набор белков. Он не будет размножаться. И только Достоевский точно, хоть и мельком, заметит, как тяжело жить с осознанием собственной посредственности. Невыносимо, больно, бессмысленно. А ещё отчего-то — стыдно.

сссобака!

Sketch

Голая, серая, плохо освещённая комната. Трое сидят на обшарпанных деревянных стульях лицами друг к другу, но на почтенном расстоянии. Зритель не видит направления их взглядов, потому что на лицах — одинаковые чёрные кружевные маскарадные маски, деталей в полутьме не разобрать — скудный свет освещает только спины. Но сидят они с закрытыми глазами. Все трое до умопомрачения похожи: на них бесформенные холщовые рубахи тёмного цвета с распахнутым воротом, с рукавом по локоть, серые трусы, ноги босы, полными стопами стоят на холодном полу, спины прямы, сидят все на краю стульев, упокоив руки на коленях, как послушные и старательные дети. В тишине слышно только настойчивое тиканье дешёвых часов на пальчиковой батарейке.
Collapse )